Тут Эштон перешел на шепот. Оказывается, Треваллены были хранителями этой тайны с незапамятных, еще докельтских времен. Дрожа и оглядываясь, он поведал, как бедняг в те давние времена преследовали друиды, ибо даже эти жестокие жрецы, приносившие человеческие жертвы в кругах стоячих камней, более древних, чем человеческая память, восстали против тех, кто проводил тайные обряды, чествовавшие богов более древних и ужасных, чем их собственные.
То, что обряды продолжали отправляться и по сегодняшний день, становилось ясно из разрозненных намеков, что то и дело ронял Эштон. Местное население всегда было настроено враждебно к Тревалленам, и десять лет назад это противостояние завершилось самым трагическим образом: орущая толпа деревенских, предводительствуемая разъяренными вожаками, ноябрьской ночью напала на усадьбу и сожгла ее дотла. Оба родителя Эштона, а также трое слуг стали жертвами этого чудовищного злодеяния и погибли в пламени.
Чем дольше я слушал, тем становился увереннее в том, что за эти годы Эштон излишне проникся семейными преданиями и местными суевериями и повредился в рассудке. То, что он рассказывал, отнюдь не свидетельствовало о том, что бедняга находится в здравом уме и трезвой памяти. Видимо, кое-какие из этих тщательно скрываемых мыслей все же отобразились у меня на лице, ибо Эштон вдруг подобрался, сел прямо и заговорил гораздо спокойнее и совершенно другим тоном.
— Мартин, я прекрасно понимаю, что все это выглядит несколько безумно. И ты сейчас сидишь и думаешь, что влип в неприятную историю. Я прошу тебя об одном — пожалуйста, потерпи до завтра. Тогда ты получишь доказательство того, что я так же нормален и здоров, как и ты.
После этого он уже больше не заговаривал о семейных тайнах. К тому же время было уже позднее, а мы изрядно утомились после долгого путешествия. По правде говоря, я вздохнул с облегчением, когда Мартин показал мне мою спальню и удалился к себе. Повинуясь безотчетному устремлению, я накрепко запер дверь и лишь после этого подошел к окну, снял пиджак и повесил его на спинку стоявшего рядом с кроватью кресла.
Стояла теплая, душная ночь, и я приоткрыл окно, чтобы пустить в комнату свежего воздуха. Снаружи еще не совсем стемнело, хотя время явно перевалило за полночь. Капелла стояла низко, и на севере над горизонтом вставало бледно-голубое свечение. Комната располагалась в задней части дома и выходила на вересковую пустошь, за которой едва различался океанский простор. Тело страдало от усталости и физического изнеможения, однако ум полнился мыслями и идеями, взбудораженный фантастическими сюжетами из повестей Эштона.
Интересно, насколько можно доверять этим бессвязным рассказам? Ну, то, что его семья могла быть замешана в отправлении каких-то странненьких обрядов, причем на протяжении столетий, — что ж, это я готов был принять на веру. В конце концов, в здешних местах древние языческие верования пустили особенно крепкие корни, которые не удалось выкорчевать даже с приходом христианства — странные культы процветали здесь еще во времена Позднего Средневековья.
Однако одно дело языческие культы, и совсем другое — фантазерские бредни о каких-то дочеловеческих цивилизациях и древних богах с других планет, которые якобы спят в недоступных людям местах и ждут, когда их разбудят, между тем общаясь со своими адептами с помощью снов и древних обрядов. Все это я счел плодом работы перевозбужденного и явно нездорового воображения. Однако почему же тогда местные жители сбились в разъяренную толпу и подожгли старинную усадьбу — прекрасно зная при этом, что в доме находятся пять человек, которые никак не смогут спастись из страшного пожара? Я попытался вспомнить хоть одно упоминание в газетах — в конце концов, это происшествие никак не могло остаться незамеченным! — однако не смог припомнить ничего подобного. Если все обстояло именно так, как рассказывал Эштон, то либо меня подводит память, либо… либо местные власти сумели замять дело, и сведения о нем так и не просочились за пределы крохотной сельской округи…
Я уже был готов отойти от окна, как вдруг кое-что привлекло мое внимание. Справа вдали быстро и ярко замигал свет: он то вспыхивал, то гас, чередуя короткие промежутки с длинными вне всякой поддающейся исчислению последовательности. До крайности изумленный, я застыл, пытаясь сообразить, откуда может исходить этот свет и что он вообще такое. По первости мне показалось, что кто-то на вересковой пустоши подает сигналы. Однако я быстро отверг это предположение: источник света явно находился по меньшей мере в четырех милях отсюда — то есть где-то за береговой линией, обрывавшейся в здешних местах отвесными утесами.
Здравый смысл и привычка мыслить рационально быстро взяли вверх над чувствами. Под влиянием безумных рассказов приятеля мой взбудораженный рассудок готов был усмотреть в этих вспышках нечто потустороннее и угрожающее, однако наверняка всему имелось вполне логическое объяснение. Наверняка в море у берега имелись предательские отмели и подводные камни, и свет испускал фонарь маяка, отправляющего предупреждающие сигналы находящимся неподалеку судам.
Наутро за завтраком я невзначай упомянул об увиденном ночью. Эштон подтвердил, что на скалистом мысу в четырех милях отсюда и впрямь возвышался старый маяк, однако друг мой настаивал, что башня стоит заброшенная все то время, пока он себя помнит. И он положительно был уверен в том, что свет не мог исходить от маяка (если этот свет мне не приснился) — разве что от фонаря проходящего мимо судна. Пытаться убедить не слишком вменяемого человека не показалось мне разумной затеей, и когда Эштон предложил прогуляться к развалинам усадьбы, я охотно согласился.
Погода стояла теплая, светило яркое солнце, и мы быстро шли через пустошь по направлению к темневшей где-то в двух милях от нас роще высоких деревьев. Через ныне заброшенную землю некогда пролегала дорога, и не одна, однако сейчас вереск так плотно взялся в колеях, что мы с трудом могли углядеть следы человеческого присутствия. Добравшись наконец до рощи, мы оба обильно вспотели и тяжело дышали. Кроме того, оглядевшись вокруг, я с удивлением обнаружил, что это не роща, а настоящий лес, темный и гораздо более густой, чем казалось издалека. Огромные дубы возносили к небу гордые кроны, и стволы их росли настолько тесно, что казалось — человеку между ними не протиснуться. Мы остановились, чтобы передохнуть, и я заметил, что Эштон развернулся и принялся внимательно оглядывать дорогу, по которой мы пришли. Спутнику моему было явно не по себе, и меня одолело любопытство: что же так растревожило моего приятеля? Пустошь просматривалась прекрасно, и по ней никто не шел. Спрятаться в вереске также не представлялось возможным. Однако, всмотревшись вдаль, я увидел на горизонте странное сооружение. Маяк! Во всяком случае, ничем другим эта башня быть не могла. Ее очертания просматривались весьма скверно — над морем висела дымка. Однако даже с такого расстояния эта темная, возвышающаяся над морем тень казалась несколько странной. Над мощным фундаментом вздымалось нечто квадратное и примечательно уродливое — не чета привычным стройным силуэтам башен других маяков. Кроме того, комната для фонаря тоже выглядела непривычно — она была выпуклая и чем-то напоминала луковицу.
Эштон продолжал таращиться на маяк, словно завороженный, явно позабыв о том, где и с кем находился. Затем, с видимым усилием, он взял себя в руки и повел меня между стволами вековых деревьев. Под сенью невероятно толстых, бугристых, гротескно искривленных ветвей стояла вечная тень, и мрачные стволы надвигались на пришельцев отовсюду, словно грозясь сдавить в негостеприимных объятьях. В лесу стояла совершеннейшая и тяжкая тишина, воздух оставался неподвижен, а шаги приглушал толстый ковер опавших и гниющих листьев.
Как у Эштона выходило ориентироваться в этом древесном лабиринте, не сбиваясь с пути, мне было невдомек. Тем не менее мой спутник уверенно прокладывал дорогу сквозь густой подлесок — словно шел по торной тропе, а не по бездорожью. И вдруг мы вышли на открытое место. Здесь ничего, совершенно ничего не произрастало, а в центре высились закопченные и обгорелые руины родовой усадьбы Тревалленов.
